Метели, декабрь - Страница 100

100

— Принуждением, разумеется, можно многого добиться. Народ наш привычный к этому. Прошлое приучило.

Много можно добиться принуждением, а и много потерять! Далеко не всего — принуждением!

Мыслей было много, теснили, перебивали друг друга. Как будто заждались, рвались на волю. Мыслями полна была голова в эти минуты, и Апейка радовался, что есть с кем поделиться.

— Чтоб он поверил нам, мужик, надо, Зина, чтоб и мы ему верили. Верили хотя бы в то, что не враг себе. Добра себе хочет!.. Хочется все понять! До всего дойти умом и сердцем! Есть любители считать доблесть в том, что не умеют рассуждать. Партия сказала, партия решила!.. Нечего рассуждать!.. А я хочу думать, хочу понять все, ощутить, как свою правду! Я должен убедиться во всем, а для этого я должен понять все, почувствовать! Умом и сердцем! Подлинный большевизм и есть убежденность! Мы большевики от убежденности. В этом наша особенность и наша сила! Сила! Ибо нет ничего сильнее, чем твердость убеждений! Я большевик не по билету, а по убеждениям! Был таким и буду таким! Буду всегда добиваться, чтобы не оставалось ничего неясного, непонятного!

Он говорил горячо, чувствовал в себе упорство, не поддающееся ничему. Чувствовал себя способным одолеть все. Видел перед собою Зину, а ему казалось, это Башлыков, все те, кто думал, что осилили его.

(На полях: Апейка делает выписки из Ленина. Дать их. Раньше дать — ночью после Мозыря.)

Он был ничем. Без работы, без партии. Много времени. Куда девать себя.

Никуда не ходит. С людьми тяжело. Читает Ленина. Приезжают сестры, отец, брат.

Развернуть широко Дубодела здесь. Характерная фигура. Его пора.

К этому. Дубодел едет с Миканором. По гати.

— Лишнее ето — сход бедноты. Зачем ето. Решили — и все. Сход еще. Волокита лишняя.

— Положено. Чтоб с народом.

— С народом? Наберется всякого, шум подымут. Гвалт. Распужают. А то сразу. Тепленьких взяли бы. Пришли. Так и так, собирайся!

— Нарушение.

— Знаю. Говорю, как лучше. Вот соберешь, скажешь. А у того брат, у того сват!.. Матка одна!

— Ето правда.

Миканор сам беспокоился. Конечно, так легче было бы, но решение. А он секретарь ячейки, не кто-нибудь. Должен пример показывать.

Сомнения — о Ганне. Жаль. И правильно ли?

В с/с [сельском Совете]. Когда обсудили списки, Дубодел — о Евхиме:

— Уточнить. С семьею.

— Какая у него семья…

— Есть семья.

— Он один.

— Не один. Женка у него по документам.

— Дак она же бросила.

— Мало что, для виду.

Споры. Но вписали. Уточним.

И еще уточнил: Степана Глушака выписали из коммуны.

— С корнем вырвать. Не оставлять отростков. А то и не оглянешься, как вырастет опять!

Был в селе богатей — злыдня, конокрад. Нажил себе добро темными ночами. Не любили его. Охотнее, чем всех, решили раскулачить, руки поднялись дружно.

Когда о Прокопе — молчание.

Миканор и Дубодел едут «кулачить».

Как и ожидал, основные споры о том, кого раскулач[ивать]. Спорили о Глинищах. Много. Защищали некоторых. Он настоял.

Курени — под конец.

Споры о Ганне. Баш[лыков] насторожился.

Думает: как все делать? Охрана необходима. Не хватит своих. Не будет ли выступлений. Кого в первую очередь?

Куда ссылать будут?..

Угроза ареста над Василем. Василь волнуется. Но угроза минует. Миканор скрыл. Пожалел.

Когда обсуждают в с/с [сельском Совете], кого на высылку, Дубодел к Глушаку привязывает Ганну.

— Дак она ж бросила. Живет отдельно.

— Мало што отдельно. А в прошлом была в родственной связи. По документам, до сегодняшнего дня значится женкою етого гада — Глушака Евхима.

— Чего прицепился к ней?

— С корнем рвать дак рвать. Все отростки.

Башл[ыков]: сложно. Конечно, Дубодел перегибает.

Но заступиться — политически неправильный оборот, зажим инициативы. Можно подумать: прикрывает. (А вдруг знают…) «Личные мотивы надо отбросить».

— Давай дальше, — Башл[ыков].— Вопрос остался открытым.

Можно было считать и так, и этак.

Дубодел это позднее использует по-своему.

…Мать нетерпеливо:

— Все в колхоз вписываться собираются. И Петриковы, и Сорока, и Чернушки. — Горячо: — Василько! Покуда суд да дело! Может, сжалятся! Все заберут да еще в сани посадят! Ехать на край света, на чертову погибель!.. Все пропадет, все! Дак хоть самим остаться! Малое хочу уберечь! Да и деда, куды ему! Да и самому!.. — Василю это не понравилось, заметила сразу. — Ну, за себя не боишься, дак за других побойся! За малое! — Нашлась, сменила разговор: — А и там живут люди! И мы жить будем не хуже других. Там, видно, живут те, у кого руки есть. А мы что, без рук, больные какие!

— Правду мать говорит, — вступил и дед.

Василь оторвался от матери, вышел на двор. Противно было слушать: не потому, что неправда, а потому, что все было правдой и все было просто, не знал, что возразить.

Неспокойный, тревожный был этот день у Василя. Никогда он не предчувствовал так близко беду.

Как на ненадежное, смотрел на хозяйство; что б ни делал, куда б ни пошел, все вызывало чувство неуверенности. Боль и тревога. Пошел в хлев, к коню; странно, глядел как не на свое, будто отдавал уже. И овец видел как не своих.

По хрусткому снегу выбрался за хлев, пошел на гумно, открыл ворота. Скрип пронзил, как жалоба: и нас отдашь?

Пахло соломою, трухою. И снова виделось все, будто свое и не свое. И каким дорогим, милым представилось: и гладкие дубовые сохи с кривыми суками, и цеп, и клеть с соломой, кучка мякины в уголке.

100