Метели, декабрь - Страница 2

В эти заботы неизменно вторгались горькие мысли, что вот суждено маленькому, который еще не родился, повстречаться с бедою. Появиться, быть без отца. Неизвестно, как быть. Не раз среди этих раздумий тяжело, противоречиво вспоминала она Василя. Знала, что дитя не от Василя. От Евхима. Теперь, когда тот горячечный угар торопливых встреч, болезненной жажды счастья, лихорадочных надежд прошел, она думала трезво, что Василь, если б сошлись, стали жить вместе, пока не привык, может, недобро бы смотрел на ребенка. Злился на нее. Раньше, в том горячечном стремлении к нему, это не только не сдерживало ее, а будто не доходило до сознания; странно уверенно, легко надеялась: привыкнет скоро, согласится. Теперь, отрезвевшая, она не думала об этом с такою легкостью, знала, что не просто и не сразу примирился бы он с ребенком, но была и теперь уверена: привык бы все же. Могли бы жить хорошо, счастливо! Ребенок не помешал бы их счастью, как и его сын, если бы он взял его с собой! Потому-то и теперь, в путаных рассуждениях о сегодняшнем, о завтрашнем, не раз оживала, ныла обида за то, что он, Василь, мало любил ее, не захотел переступить через все. Не послушал ее, не согласился сразу. Вдвоем было бы все иначе.

В минуты спокойной рассудительности обида сменялась раздумьем: разве ж Василь виноват в том, что не может уйти? Можно ли винить человека, что он живет так, как умеет? Как душа велит? Что он не может иначе, что ему так тяжко менять? Что то, что одному легко, другому — так трудно, сил нет! Была пора, легко было им, свободным, само, кажется, счастье шло. Бери его, счастье, да благодари судьбу, так не взяла, дура! Потеряла из-за дурной своей головы! Навсегда потеряла! Не парень, не свободный теперь. Хозяйство сладил свое, столько силы вложил, столько горя принял. Прикипел душою, всю душу отдал. Если б и бросил все, пошел с нею, много бы там осталось. Не свободный. Не может. Своя дорога. Неохотно, принуждая себя, отступалась, отрывала его от своих надежд: нечего хвататься за то, что пропало. Надо жить тем, что дает судьба. Жить одной. Решать одной.

Думала не раз про Курени: что там говорят о ней? Стараясь разгадать, она почти слышала голоса: сочувствия, осуждения, одобрения. Среди других вспоминала настороженно мачеху, кротко, печально — отца: как он пережил это событие в незавидной доле своей дочки?

Дознались же, наверно, где она. Не могут не дознаться. Должны, видно, приехать скоро…

Они приехали на второй день после того, как заявился Евхим.

Ганна только помыла пол в Параскиной комнате, вышла с ведром грязной воды на крыльцо и увидела, как с улицы на широкий школьный двор въезжает телега. Сразу настороженно остановилась, узнала — в телегу запряжен сивый отцов конь. Она кинулась назад, ткнула ведро в угол кухни, торопливо опустила подоткнутый подол юбки, быстро вытерла ноги и руки.

В Параскиной комнате по мокрому еще полу подошла к окну. С волнением, с беспокойством следила. Отец остановился посреди двора, неуверенно огляделся. Мачеха кивнула в сторону школы, что-то сказала, однако он, мотнув несогласно головой, слез с телеги, стал наматывать вожжи на ручку. Кинул коню сена. Мачеха тоже слезла с телеги, уставилась на школу. Ганна спохватилась, вышла на крыльцо. С крыльца ступенька за ступенькой спустилась вниз.

Мачеха обрадованно заспешила навстречу. Отец засуетился, взял с воза узел, тоже пошел, торопясь, будто боялся опоздать. Мачеха поздоровалась, поцеловала, отец от волнения только ласково, жалостливо заморгал глазами.

— Мы тут подушку да одеяло привезли, — сказала деловито мачеха. Она держалась ровно, с таким видом, будто ничего и не случилось особенного.

— Вот ето добре, — спокойно ответила Ганна. Со спокойным же гостеприимством пригласила — Заходите, гостями будете!.. Дайте мне узел, тато!

— Да уж донесу, — не согласился отец.

Она первая вошла в коридор, в боковушку — кухню. В кухне заметила: мачеха, притихшая, внимательная, озирается, рассматривает все вокруг, отец стоит неловко, не шевельнется — держит в руках узел. Ганна взяла узел, вскинула на печь, чтоб не молчать, растолковала:

— Ето кухня. Тут я готовлю…

Мачеха кивнула проворной головкой.

— Аге.

Подала обоим табуретки. Отец сел осторожно, сидел напряженный, не сводил с Ганны внимательных, сочувственных глаз. В комнату вбежала веселая, с блеском в глазах Параска, мачеха сразу же встрепенулась, сказала «добрый день». Встал, поклонился отец.

— Ето батька с маткой приехали, — сказала Ганна.

— Проведать захотелося… — помогла мачеха.

— А-а! Я так и подумала! Как увидела, что идут, решила: не иначе как родители!.. Очень хорошо! — похвалила так, будто приехали к ней. — Родственники не должны забывать своих!

— Кто же так думает… — подхватила мачеха.

— Я и говорю, очень хорошо!.. Только что это вы сидите так? Почему это вас не просят раздеться? Не угощают почему? — Отец сказал, что ничего не надо, но Параска и слушать не хотела: — Ганночка, самовар гостям! Чаю с вареньем клубничным!.. — Прислушалась, из класса, который она оставила, доносился гомон, недовольно покачала головой. — На минуту бросить одних нельзя! — Выскочила из кухни.

Мачеха сказала, как бы не веря: хорошая какая. Ганна поддержала с восторгом: хорошая! Спохватилась, подбежала к самовару, достала из печи горячих углей, бросила в трубу. Пока крутилась у самовара, мачеха не удержалась, приоткрыла дверь в Параскину комнату, заглянула. Закрыв, сжала сухие губы, покачала головой.