Метели, декабрь - Страница 42

Снова обвел взглядом хату, снова увидел бедность, убожество ее, этот «рай», который они так сберегают. Шевельнулось тяжко, неосознанно: чего они цепляются за это? Надоело, безмерно надоело удивляться тупости. Твердить одно и то же глухим…

В тишине, что наступила в хате, чувствовалась враждебность.

— Мы не против, не думайте, — отозвалась благожелательно и виновато от припечка старая. Она смотрела Башлыкову в глаза с тревогой и надеждой, как бы просила его смилостивиться. — Только ж, правда, осмелиться трудно…

Она верила, что он, такой всезнающий, образованный, поймет ее.

— Долго вы осмеливаетесь! — не поддался ей, строго сказал Башлыков и резко — А мы ждать не можем! Не можем!

Не скрывая неудовольствия, поднялся пошел к двери. Поднялись и другие.

— Советуем подумать, Дятел! — пригрозил Дубодел и глянул, точно намекал на что-то плохое.

Снова оказались на дворе. Башлыкову острее бросилось теперь: новая, с желтоватыми, старательно очищенными бревнами хата была неровня старой — просторная, с размахом. Три окна во двор, две комнаты видны в прорезь дверей. Сени заложены широкие. Это уже иная, не бедняцкая хата.

— Выяснить надо, откуда лесу набрал! — Дубодел перехватил взгляд Башлыкова. — И сколько оплачено.

Когда вышли на улицу, Глушак виновато сообщил Башлыкову:

— Женка его — кулацкого роду. — Добавил раздумчиво: — И сам он, не секрет, с кулацким нутром. Хоть подводи под задание… Твердо.

Дубодел как бы ждал этого, подхватил сразу уверенно:

— А можно и дать!

Башлыков промолчал. Но не возразил.

Глава четвертая

1

Приостановились: куда теперь идти? Глушак, не долго думая, посоветовал: в конец, начать с первой.

Башлыков согласился.

Идя рядом с Башлыковым, Глушак рассказывал: эти, если б не Кулина, жена, хоть сейчас готовы в колхоз. Там все она крутит.

Уже когда подымались на крыльцо, Миканор сказал вдруг спокойно, лишь бы сказать:

— Ето хата той Ганны, что в школе в Глинищах.

Сказал так, явно не придавая факту этому никакого значения. Понимает, что Башлыкову до этого нет дела, он может уже и не помнить ту Ганну. Сказал потому, что надо было что-то говорить, объяснять.

Башлыков не ответил. Как бы проявил полное равнодушие. Сделал внешне так, как следовало. Но в душе его все вдруг перевернулось. Все приобрело неожиданно особое значение, как бы засверкало в ином, ярком свете. Он вспыхнул. И так сильно, что, казалось ему, бросилось всем в глаза.

Хорошо, что вошли в сени, где темнота помогла скрыть его волнение. Помедлил, чтобы обвыкнуться хоть немного с неожиданностью. Невольно подумал: надо ж, чтобы так совпало! Прямо в ее хату попасть! Как нарочно! И вдруг осенило: «А может, и она здесь?!»

Волнение захватило все его существо. Сердце забилось часто и тревожно, предчувствуя неожиданную близкую встречу. Встреча эта тревожила особенно потому, что казалась важной ему, а он не был, совсем не был готов к ней.

Будто сжавшись в комок, он вошел в хату. Сразу заметил, в хате была одна пожилая краснолицая женщина, которая хлопотала у печи. Как бы не веря, внимательно оглядел хату. Нет, больше никого не было. Он на мгновение даже обрадовался, почувствовал облегчение.

Скрывая только что пережитое, мягко поздоровался. Женщина, подгребая жар в печи, держа чапельник, недоуменно уставилась на вошедших. Ее остренькие, пронзительные глазки как бы спрашивали: чего пришли? Не ответила на приветствие.

— А где дядько? — небрежно спросил Глушак.

— На печи… — буркнула неохотно женщина.

Дядька, должно быть, прислушивался к разговору.

После слов жены показалась его всклокоченная голова, потом и весь он, худой, в домотканой рубахе и штанах, босой, с крючковатыми желтыми пальцами на ногах. Мельком глянув на гостей, медленно и спокойно сполз с печи.

— Что ж это ты, Чернушка! Среди бела дня! — упрекнул его Дубодел.

Чернушка безразлично пожаловался:

— Простудился гдей-то. — Будто подкрепляя слова свои, сипло закашлял. — Греюсь вот.

Башлыков следил за ним. Обыкновенный крестьянин, которого он впервые видел, выделялся среди других — это был ее отец. Как и жена его, он самый близкий той глинищанской знакомой незнакомке человек. Она, та непонятная женщина, была частичкой этих людей, в них как бы скрывалась отгадка той тайны, что не давала ему покоя.

Всматриваясь в дядьку, невольно отметил: та, глинищанская, мало похожа на отца. Только в чертах лица что-то близкое, общее и во взгляде, внимательном, умном, но нет в нем той живинки, лукавости, что поблескивали в глазах Ганны. С матерью еще меньше сходства. Кажется, совсем нет… Рядом с этим промелькнуло невольно: напротив, сколько скрытности и неприязни в лице матери! Как будто заранее предупреждает: ничего хорошего и не ждите!

Тревога та, почти страх, что на мгновение было охватила его, уже ушла. Сердце билось размеренно. И все же спокойствия полного не было. Остроту ощущениям придавала сама хата, привычный ей мир. Поэтому с необычайным интересом вбирал все, что увидел здесь: побеленная синеватая старая печь, утварь для печи и веник в углу у дверей, кожух, брошенный на кровать, покрытую домотканым одеялом. Горшки с цветами на обоих окнах, что выходят на улицу. Старый, почерневший стол без скатерти, с неубранными мисками и ложками. Образа в углу, кажется, неприветливо всматриваются в непрошеных гостей… Небогатая, даже бедная крестьянская изба. Каждая вещь в ней словно говорит о плохом достатке, о ветхой давности, о затхлом житье.