Метели, декабрь - Страница 97

В хате было тихо. В хлеву где-то горланили петухи. Он прислушался, думал, недовольный собою: леснику плюнуть — связать его во сне. Надо ж было так развалиться, как дома.

Он позвал лесника, тот сразу откликнулся.

Значит, не спал. Приказал ему дать харчей на дорогу. Сразу за лесником в потемках встала его женка, хотела собрать перекусить.

— Спасибо, — сказал он, одевшись. — Вернусь когда, отблагодарю за ето… Только чтоб покуль язык за зубами, ясно? Вы меня знаете.

Еще только начинало светать. Евхим на дворе одно дозволил — родителям при случае намекнуть. Жив, мол, сын.

День застал его на болоте. А под вечер он был уже далеко, за болотами, за лесами. В другом районе и даже в другом округе.

Здесь, в такой же болотистой, как Курени, деревеньке, жила дальняя родня матери. Родни у Глушаков было немало в разных краях, но теперь Евхиму потребовались именно эти. Они как раз оказались на его дороге.

Сюда Евхим приезжал еще подростком, тоже зимою. Тогда дорога сюда казалась бесконечной и нудной, родственники были бедные, и Евхим не понимал мать, которая тянула его с отцом черт знает куда, к какой-то голытьбе. За десяток или полтора десятка лет Евхим почти ни разу не вспомнил этой родни, да и она только раз выбралась в Курени, и Евхим не был уверен, найдет ли, застанет их, а если найдет и застанет, примут ли его.

Нашел он на диво быстро — какая-то тетка показала хату. Родственники подозрительно встретили человека с конем, будто знали уже, что за гость наведался, по какому случаю. Евхим не очень уверенно назвался, но родственники, сразу как напомнил про мать, признали за своего, дядька засуетился возле коня.

Раздевшись, за столом Евхим внимательным глазом высматривал, не знают ли чего-нибудь про него. Быстро понял, не знают, однако чувствовал, беспокоит их: зачем явился, что привело. Сказал, что едет на станцию, отец послал, дак мать попросила проведать, поглядеть. Рассказал о своих, представил себя заботливым сыном, рассудительным хозяином.

Разговор был мирный, дети уже не очень-то обращали на гостя внимание, дурачились на полатях, на печи, а Евхим все прислушивался к шагам, к звукам на улице. Раз шаги затопали на дворе, он подобрался, но зашла тетка, оказалось, соседка, спросила про своего хлопца: загулял где-то.

Пили самогонку, закусывали огурцами и квашеной капустой. Вели разговоры. Тут было то же, что и в Куренях, добивались, чтоб шли в колхоз. Дядька — бедняк, а не спешил, не верил. Евхим сначала подозревал, что ругает ради приличия, чтоб по нраву ему быть, сыну богатея. Но вскоре убедился, говорит искренно. Показался он Евхиму скупым, ненасытным, и чем дальше, тем больше Евхима охватывала неприязнь. Правда, чувство было приглушенное, не до того. Томила Евхима все время тревога и забота: как дальше быть?

Еще днем, когда ехал, обдумывал положение, он остро почувствовал свою неприкаянность. Никогда не был так долго вне Куреней и весь день чувствовал себя как щепка, брошенная в воду. Не знал, куда приплывет. Знал только, что надо подальше, чтоб Дубодел не достал. Чтоб отвертеться от тюрьмы, а может, и от большего. Мерещился какой-то далекий край, какой-то город, куда надо будет добираться чугункой. Конь ему незачем, коня надо было бы продать, тем более что денег ни копейки. Но кому теперь продашь, не каждый и даром возьмет. И среди прочего протрезвевшую голову Евхима заботило и то, что не только денег ни гроша, но и бумажки никакой. Как птичка, без документов. А это значит, на любой дороге сцапать могут, и не выкрутишься. Да и за работу, за харч какой навряд ли зацепишься.

Эта забота и жила в Евхиме. С нею он и поглядывал, примерялся к дядьке.

К полночи лучина на припечке, что бросала отсвет на стол, догорела, дети затихли, задремала на печи тетка. Евхим позвал дядьку на двор, коня проведать.

На дворе он огляделся, пошел напрямую:

— Заехал я к тебе, дядько, не по своей охоте. — Он помолчал, чтобы тот понял значение сказанного. — Дал я там одному гаду в морду. Ну и пришлось драпать. — Дядьке, в темноте разглядел, не понравилось это, напугало. Твердо, как приказ, объявил — Про ето не должна знать ни одна душа, ясно? Одному тебе говорю… Оставляю тебе коня. — Видел, это пришлось по душе, дядька заволновался. Евхим, однако, не смягчал тона: — Пускай служит тебе. У вас и семья, и хозяйство, такой конь — состояние… — Дядька закивал, стал растерянно благодарить. Евхим прервал его строго: — Только и ты удружить мне должен: чоботы или валенки, чтоб обуться. — Нарочно, с расчетом начал с обувки. Как о мелочи, приступил к главному: — Бумажки у меня никакой, чтоб билет взять… Спешил из дома, оставил…

До дядьки туго доходило, какая бумажка потребна, все же почуял некую загадку, испугался. С сомнениями и тяжелыми думами возвратился назад в хату, поклявшись Евхиму, что никому ничего не скажет. Евхим видел, нагнал на него забот как следует.

На другой день дядька, вернувшись из долгой отлучки, позвал Евхима в хлев, не глядя в глаза, вручил бумагу. Евхим прочитал, все как надо. Справка из сельсовета: «Выдана в том, что гр-н Кошель Гаврила Апанасович действительно проживает в деревне…» С печатью и подписью. Все как надо.

— Не хотели давать. В Гомель, сказал, надо, в больницу. Не дал бы Хорик, если бы пол-литра не сунул в руки заразе…

Тем же вечером Гаврила отвез Евхима на станцию. Быстро повернул назад: рад был, что наконец сбыл свояка.

В тамбуре товарного вагона Евхим отправился в Гомель.

В Гомеле был другой мир. Об этом свидетельствовали длинные ряды рельс, вагоны, необычное движение, непривычные, цветные огни. Непривычный, едкий запах гари от паровозов.